Владимир Писаревский — интервью с легендарным комментатором, который работал с Озеровым и Синявским.
Пожалуй, я был поражен. Даже обескуражен. Все это было очень странно.
Мы встречаемся в дворике на Беговой с последним живым комментатором великой эпохи. Человеком, работавшим в связке с Озеровым и Синявским. Вы же помните эту музыку слов из радиоприемника: «Репортаж вел Владимир Писаревский»?
Мне казалось, я встречу глубокого старца. Шаркающего ногами, путающегося в днях вчерашних и сегодняшних.
...Меня встретил молодой человек с искрами лукавства в глазах — не сразу вспомнивший, сколько ему:
— 85. Нет 86!
Сели в скверике, наскоро сверились с «Википедией», все подытожившей в наших сомнениях, — 86!
Проходя мимо приземистого «ситроена», Писаревский указал:
— Мой. Гоняю до сих пор. Тут два штрафа пришло за скорость.
Я замедляю шаг, веря и не веря услышанному. А герой уточняет:
— У меня стиль езды — спортивный.
Мы вспоминали мимоходом Брежнева — и мой герой усмехался:
— Была у меня с Леонидом Ильичом встреча... Такая, понимаешь, вышла история!
Мамаши, покачивающие коляски на соседних лавочках, замирали. Вслушивалась.
Подошел поздороваться сосед, кивнул в мою сторону:
— Брат?
— Ага, — усмехнулся Писаревский. — Сват.
— Салават, — протянул широкую ладонь и мне сосед.
«Салават Щербаков?» — мысленно, не вслух додумал я. Много ли в Москве Салаватов? Да еще возле дома художников?
Да нет, не может быть...
Но сосед и в самом деле оказался Салаватом Щербаковым. Самым модным скульптором сегодняшнего дня — поставившим памятники Калашникову на Садовом кольце и князю Владимиру у кремлевских стен. Вот я жму ему руку — не особенно удивляясь.
Все это было очень странно. Будто сон, будто кино.
Вспоминаю между делом столетнего карикатуриста Бориса Ефимова, которого спросили как-то: «Вам интересно жить?»
Ефимов подумал-подумал — и ответил:
— Нет.
Вот так же я расспрашивал Писаревского:
— Вам интересно?
У Владимира Львовича что-то сверкнуло в зрачках:
— Еще как!
Он раскладывал на скамеечке, придавив коробкой от очков, желтоватые фотографии. Вот Писаревский с Гагариным, вот — с Пеле. А вот — с Вадимом Синявским.
Я замолкаю — и сквозь перезвон трамваев послевоенной Москвы проступает робкий аккорд «Рио-Риты»...
Да. Пожалуй, все это сон.
«Двое по бокам зажали и понесли к Брежневу...»
— С Брежневым была история потрясающая!
— Расскажите же скорее. Пока не выветрилась.
— Накануне московской Суперсерии-72 еду встречать хоккеистов в Шереметьево. В зале прилета мне навстречу с квадратными глазами самый известный оператор с телевидения. Не помню фамилию. Как мы их звали — «камермен». Бросается: «Спасай!»
— Что стряслось?
— Где-то застряла машина с болваном-корреспондентом. «Умоляю, пойдем в депутатский зал, там Брежнев провожает в Крым Яноша Кадара!»
— Руководителя Венгрии.
— Ну да. Я отстраняюсь: «Меня ж не допустят...» — «Да брось! Вон у меня сколько пропусков. Иди сразу к Леониду Ильичу, ни на кого не обращай внимания...» Достает целый свиток. Все время правительство снимает — кого хочешь к Брежневу проведет. Подталкиваете меня к двери — а там двое детин. По два метра каждый. Держу в руке микрофон мертвой хваткой.
— Ну и?
— Шага не успел ступить — эти двое по бокам зажали и понесли к Брежневу! Ноги болтаются на лету, пола не чувствую!
— Желал бы я такое испытать.
— Стоят Брежнев и Кадар. Смотрят с любовью друг на друга. Вдруг рядом образовался я. Те двое меня поставили и исчезли, а Леонид Ильич вдруг взглядом зацепился за меня. Осмотрел с головы до ног. На лацкане у меня был хоккейный значок — на нем Брежнев внезапно сфокусировался. Обрадовался, ткнул пальцем: «Кх-е! У тебя канадский значок!» «Да, — отвечаю. — Канадцы вот-вот приедут, Леонид Ильич». Тот расцвел — будто от меня все это узнал: «Да-а! Будет дело!»
— Вкусно как рассказываете.
— Брежнев поворачивается к Кадару и вдруг произносит: «Ну и куда ж ты едешь?!»
— В самом деле.
— Пока тот вспоминал, Брежнев развил мысль: «Ты смотри, подумай! Здесь какое зрелище будет!» Кадар сконфузился, а Леонид Ильич воодушевился еще сильнее: «Оставайся! Мы коньячку с тобой...» Венгр выдавливает вполголоса: «У меня сроки...»
— По-русски говорил?
— С акцентом. А я стою — снова не при делах. Непонятно, зачем и откуда. Думаю про себя: отдать ему, что ли, этот значок? Как-то неудобно!
— Что «неудобно»-то?
— Сразу прикинул — вот рукой двину, начну отвинчивать, а те двое от дверей сразу стрелять начнут. Нет, думаю, дарить не стану. А Брежнев поддакивает Кадару: «Что ж, ладно, ладно... Отдыхай!» Вдруг снова натыкается глазами на меня. Я, опомнившись, сую ему под нос микрофон, о чем-то спрашиваю. Через полторы минуты двое детин меня подхватывают и несут к выходу.
«Вы Леонида Ильича оцениваете в пять рублей?!»
— Вот это встреча в верхах.
— Оператор меня дожидается — тут-то я ему вставил: «Хоть знаешь, что я там пережил? 17 мгновений весны, ё! Что у вас за бардак?» Возвращаюсь к себе на радио. Дежурный редактор, тихий, дисциплинированный человечек, дает в эфир звуковые отчеты о событиях дня. Говорю ему: «Вот только что с Брежневым разговаривал, записал...» Тот язык проглотил!
— Можно понять.
— А у нас была доска — наутро вывешивалось, кто отличился. Ну и какая премия. Подхожу, разглядываю. Вижу себя: «Писаревский — за Брежнева пять рублей». Неплохо, ё! Считай, с неба пятерка упала!
— О, поздравляю вас.
— Тут по коридору идет Озеров. Останавливается около доски — все ему рассказываю. Вот, могли застрелить, но не застрелили. «Ну и сколько заплатили?» — «Пять рублей!» — «Что-о?!» Чуть не срывая дверь с петель, врывается в кабинет дежурного начальника. «Вы с ума сошли?! Человек жизнью рисковал — приблизился к Леониду Ильичу! Вы понимаете, что это такое? Это подвиг!»
— А дальше?
— «А я-то что?» — перепугался начальник. «А вы ему пять рублей выписали! — грохочет Озеров. — Вы что, Леонида Ильича оцениваете в пять рублей?!» Откуда-то вырос человек, расписавший гонорарную ведомость. Одна секунда, движение перышком — и пять рублей превратились в пятьдесят!
— Невероятно. Даже у меня в аэропортах было миллион историй. Представляю, сколько у вас.
— Была потрясающая история! Просто невероятная! Вот фотография — я и Пеле. Как, а?
— Феерично.
— Это 65-й год. Бразилия приехала — и обыграла наших в «Лужниках» 3:0. Накануне всем казалось, что Воронин «разменяет» Пеле. Фигуры равноценные. Оказалось — какое там!
— С Пеле не сравнить?
— Даже близко. У Пеле ноги как резиновые. Черти что мог вытворять. Просто феномен. Вот получает мяч метрах в тридцати от ворот, на него бросается Воронин. Одним финтом его убирает — и все, нет Воронина. Следом мотанул еще полузащитника — и тот отлетел. Образовался коридор — Пеле спокойно забивает в «девятку». Два финта — и развалилась вся оборона. А Пеле как шел по прямой, так и продолжил.
Рита Павоне и Пеле
— Так что случилось в аэропорту?
— Я отправился встречать сборную Бразилии. А в то же время из Италии прилетала группа певцов. Совершали турне по Европе. В каждой стране голосование — так выбирали лучший голос Италии. Весь континент объехали. А тут у кордона толпа советских репортеров встречает бразильцев. Я стою рядом с Моргулисом, знаменитым фотографом. Веселый парень, любитель анекдотов. А фотограф — я таких не видел ни до, ни после. Может, стоя спиной к полю, рассказывать истории — потом вдруг обернуться в самый острый момент и снять лучше всех! Щелк — точно в кадр! Спиной он, что ли, чувствовал?
— Такое бывает.
— Вот прилетают два самолета, стоят параллельно. Из одного выходят пассажиры, из другого — и два потока в какой-то момент смешиваются. У итальянцев была Рита Павоне — маленькая такая, тщедушная, веселая, глаза горят... Она этот вариант, видно, просчитала!
— Что сделала?
— Замедлила шаг, дождалась Пеле — и пулей подлетает к нему! Бросается на шею — даже не думая, что может упасть, голову разбить! Все на наших глазах, метрах в тридцати.
— Что Пеле?
— Подставил руки — поймал ее на лету. А чудак Моргулис в это время анекдоты травил, стоял спиной! Рядом американский фотокор — щелк, и снял. Поймал это дело. Пеле с выпученными глазами, итальянка у него на руках! Моргулис как узнал — побледнел: «Все, заканчиваю с профессией. Этот кошмар меня не отпустит никогда». Так американец за этот снимок миллионы заработал — Павоне признали лучшей певицей Италии, выпустила новый альбом и эту карточку поставила на обложку! Пластинка разошлась на весь мир!
— Так и бросил профессию ваш фотограф?
— Бросил или не бросил — не помню. Начал пить — страшное дело. Даже не появлялся на матчах.
— Так вас-то кто с Пеле снял?
— Я почувствовал, в какую сторону Пеле пойдет, — туда и встал. Ухватил за шиворот парня из нашей португальской редакции: «Переводи!» Я шустрый был — до Пеле добрался раньше всех. Первое интервью на русской земле! Потом навалилась толпа в сорок человек. Кто-то сфотографировал. Быстро этот снимок напечатали — с ним в руках захожу в бразильскую раздевалку после матча. Пеле мне карточку еще и подписал!
Перед репортажем Синявский не пил
— Ловкий вы.
— Была еще история в аэропорту!
— Слушаю вас.
— Это самое мое последнее воспоминание о Синявском. Вскоре он умер, как-то внезапно все случилось... Приехали мы в Шереметьево встречать сборную Италии. Тренировал ее великий Траппатони, только и разговоров о нем был. Вокруг масса журналистов — Синявский, понятно, в центре внимания. Тоже шутник был. Вдруг куда-то исчез. Ну, исчез и исчез. Проходит минут десять. На весь зал объявление диктора: «Внимание встречающих сборную Италии журналистов! Просим выйти вас на взлетную полосу, вас ожидает вертолет. Произошла нестыковка рейсов, самолет прибывает во Внуково...»
— Вот так фокус.
— Главное, Синявского нет. Исчез!
— Я уже догадываюсь, что было дальше.
— Думаю: ё, на летное поле! Все меня дергают: «Володя, а где Синявский?» «Не знаю», — отвечаю. А в Шереметьеве был буфет, полотно вместо дверей. Словно театральный завес. Все знают, что Синявский любитель этого дела, — побежали туда, расталкивая людей. Нет Синявского! Кто стакан несет, кто рюмку.
— А что искали-то?
— Народу-то сколько — все не влезут в вертолет! А Синявского вся страна знает. Посодействует. Сели, хлопнули по рюмашке — вдруг по лестнице Вадим Святославович. Спокойный, расслабленный. Подбегаю: «Вы слышали объявление?» — «Какое объявление? Что такое?» — «Надо во Внуково лететь!» — «Да ну! Глупость какая-то. Я сейчас пойду к директору аэропорта, устрою скандал...» А газетчики трутся рядом: «Вадим Святославович, пойдемте к вертолету, устройте, ради бога...» Кто от «Правды», кто от «Известий». Один стаканчик ему подносит. Синявский отстраняется: «Ребята, я на работе не пью!» — «Посадите хоть на колесо...» Рюмочку выпил, другую. Совсем размяк. Сел на поручень, усмехнулся. Ну и что выясняется?
— Страшно подумать.
— Говорит: «Ребята, анекдоты у вас все старые, надоело слушать. Дай-ка, думаю, пойду наверх к диктору, устрою вам анекдот поновее...» Вот хохма!
— Не то слово. Хороший был мужик — Синявский?
— Отличный!
— Хоть и мог хлопнуть перед репортажем?
— Ни разу я не видел, чтоб Синявский выпил перед репортажем. Нет, нет, нет.
— Вот и еще одна легенда в корзину.
— Да и для меня это было немыслимо. Я дисциплину так соблюдал — не дай бог! Работа — святое.
Фарфоровый глаз Синявского
— Кто-то из телевизионщиков мне рассказывал: «Это легенда, что у Синявского не задалось на телевидении. Толком не успел себя попробовать, умер...»
— Чушь!
— Что именно?
— Телевизионную эпоху он застал — но работать на смог. Ему дали провести какой-то репортаж. Синявский видел кое-как, на маленьком мониторчике разглядеть все не мог. Трудно было разобраться! Мучился-мучился, потом плюнул и обратился к народу: «Ребята, вы и так все видите. Давайте-ка я вам про рыбную ловлю расскажу. Были мы тут с приятелем — это такое наслаждение, такой улов...» А игра идет!
— Какой конфуз.
— Вот и стало всем ясно — не выходит.
— Сразу убрали?
— Разумеется. А он и не стремился. Сам почувствовал — не его. Даже не особенно переживал. Ну куда ему с монитором работать?
— У Синявского же глаз пластмассовый был?
— Не пластмассовый. По-моему, фарфоровый. Говорили, для хохмы иногда в компании вынимал. Положит на стол, прополощет...
— Какая прелесть.
— Я все думал: вот не расспросил, как же он глаз-то потерял... Вот вам история — я отвечал в Радиокомитете за спорт. Была у меня каптерка с инвентарем для секций. Вот как-то сижу там — вдруг открывается дверь. На пороге Синявский и Демушкин.
— Это кто такой?
— Его ученик. Такой парень — ни рыба ни мясо. Выпивал с Вадимом Святославовичем.
— Что хотят?
— Синявский своим великим тоненьким голоском, который весь Советский Союз знал, произносит: «Здравствуйте! У вас кружки есть?» Бррр! Да сколько угодно!
— Странно было бы иначе.
— Вот-вот — висит по стенам десяток кружек! «Выбирайте, пожалуйста...» Синявский сразу: «Так! С нами будете?» — «Мне неудобно, на работе-то...» — «Немножечко!» Махнули, Синявский вертит кружку в руках: «Да-а, вот такая же у меня была на фронте. Потерял...»
— Жестяная?
— Да.
— Рассказал что-то про фронт?
— Да, тогда и рассказал. Между делом: «В Сталинграде потерял, когда мы Паулюса пленили...»
— Как интересно.
— Оказывается, он был на высоте, наблюдал с какой-то горы. Театр, так сказать, действий. Немцы, пальба... А он вел репортаж для Совинформбюро! С ним еще два корреспондента. Вдруг взрыв рядом! Снаряд ухнул буквально в десяти метрах!
— Вот это да.
— Синявский говорил : «Мы все засыпаны снегом, еле отрылись. Двое вылезли, я и один корреспондент. Третьего нет. Смотрим — лужа крови. Убило осколком снаряда!» Не знаю, проник ли Синявский в бункер Паулюса, но о его пленении сообщил первым!
— Потрясающе.
— Все это рассказывал мне в бытовке. Выпивая из жестяной кружки. Все вертел ее в руках: «Ну, точно такая была...» Потом не выдержал: «Вы простите, но я на этой напишу кое-что». Взял какой-то ключ и нацарапал: «Синявский». Повесил на отдельный гвоздик!
— Вот это экспонат.
— Я усмехнулся: «Она всегда к вашим услугам, Вадим Святославович». Так и познакомились!
— Пропала кружка-то?
— Висела-висела — и ушла. Пропала.
«Хрущев принюхался — моча!»
— Так вы начинали как кладовщик?
— Работал физкультурником — устраивал спартакиады! Даже мысли не было устраиваться в Радиокомитет! Я окончил институт физкультуры и школу тренеров. Товарищу предложили работу в Радиокомитете — вот и говорит: «Я не пойду. Хочешь — попробуй...» Так я два года и организовывал спартакиады. Которые заканчивались общей пьянкой. Вдруг образовалась ставка — и взгляд упал на меня: «Вы что-нибудь писали?» — «Если только в стенгазету, да и то с ошибками...»
— Смешно.
— А мне всерьез: «Идите-ка на четвертый этаж». А там человека четыре — во главе с Синявским! Он и указал: «Садитесь на диванчик». Присаживаюсь — тот вдруг разваливается, чуть нос об пол не разбил.
— Какое несчастье.
— Вскочил. Реакция у меня спортивная. Оглядываюсь с недоумением — что такое? Я, что ли, диван развалил? Тишина вокруг! Говорю: «Не знал, что у вас здесь необъезженный мустанг. Взял бы седло». Синявский усмехнулся: «О! Лоб не разбил и за словом в карман не лезет. Я его беру». Кстати, до последнего дня оставался со мной на «вы».
— Самая смешная история, связанная с Синявским?
— Так вот история! Вместе ведем репортаж с какого-то международного матча. «Лужники» только-только построили. Матч вот-вот начнется, Синявский оглядывается растерянно... Туалета нет вообще поблизости! Такую махину построили, 50 комментаторских кабинок — а пописать негде!
— Безобразие. Синявского прижало?
— Что делать? Синявский ногой вышибает какую-то пластмассовую решетку — и писает туда, в вентиляционную шахту.
— Хорошо, не по-большому сходил.
— Сделал свои дела, оправился. Через десять минут стук в дверь. На пороге детина в костюме: «Что у вас происходит?» — «А что?» — «Никита Сергеевич пришел — и вдруг на него сверху капает!»
— Боже. На шляпу?
— Надо думать. А может, успел снять. Принюхался — моча! Твою ж мать! Вызвали какого-то инженера, тот проследил путь мочи. Дал заключение: «Это откуда-то сверху».
— Какая неприятность.
— Вот является этот детина, а Синявский ему: «И-идите отсюда к е... матери! Чтоб я вас не видел!» Вытолкал — хоть сам тщедушный, а парень здоровяк. Тот оторопел: «Вы что?!» Заперли дверь, мне подмигнул: «Не обращайте внимания, идиотов много». Не под себя же комментатору писать!
— Не вышла боком история?
— Репортаж получился такой живой. Заканчиваем — тут же появился уже другой бугай. Какой-то сгорбленный. Мямлит: «Вы простите нас! Никита Сергеевич вам передает привет, очень понравилось, как вы комментировали. Мы эту сволочь уволили...» — «Какую сволочь?!» — «Да инженера, который все это проектировал! Чтоб духу не было! О чем он думал? Такое строение — и ни одного туалета! Если у него запор — так и у всех запор должен быть?»
— Логика. Вас во время репортажа не прихватывало ни разу?
— Бывало, но как-то терпел... Черт его знает, как!
— Большой внутренней силы вы человек.
— А вот у Озерова история вышла печальнее.
— Страшно представить.
— Вел репортаж из «Лужников», ну и... Прихватило! А чтоб найти туалет — надо пробежать восемь этажей вниз.
— С комплекцией Озерова.
— Оставалось минут десять. Помчался через две ступеньки — чтоб только успеть до репортажа! Прибегает — а там туалет один на всех входящих. Общий. Здоровенная очередь, причем одни женщины. Представляешь ситуацию?
— Сам прошел через такую.
— Он рывком отворяет дверь — там сидит женщина. Выталкивает ее со словами: «Извините, это жизнь!» Та, не успев доделать свои дела, выскакивает. Чуть ли не с голой задницей. Ну а Николай Николаевич с торжеством уселся. Потом вышел счастливый, на ходу застегивая штаны...
— Прекрасная история.
— Да безобразие самое настоящее! Вообще ни о чем не думали, когда строили!
«Матом они вас встретят!»
— Чему-то Синявский научил?
— Это такой оригинал, актер! А вдобавок — из благородных. Родители аристократических кровей. С него ж начались спортивные репортажи на радио.
— Начал с футбола?
— Со спортивной гимнастики!
— Вот это для меня новость.
— Рассказывал, как приходил в зальчик. Сидел пианист — и под музыку кто-то упражнялся. Синявский своим тоненьким голосочком приступал: «Внимание! Говорит Москва! Начинаем спортивную гимнастку!» Все было гладко, но однажды, стоило только произнести первые слова, в эфир ворвался страшный мат!
— Что стряслось?
— Это отворилась дверь — и в зал с грохотом ввалился рабочий. Обо что-то запнулся, упал: «Ай, е!» На всю страну, получается.
— Что Синявский?
— Только обрадовался: «Вас приветствует наш сантехник Иван Петров!»
— Какой находчивый человек.
— А меня как учил? В то время уж блистал Озеров, и мне казалось — вот это и есть совершенство. Синявский посадил меня рядом в кабинке на «Динамо», какой-то турнир профсоюзных команд. Говорит: «Напишите составы. Будем друг друга перебивать, весь репортаж — экспромт». Ну, я и начал, как Озеров: «Мяч направо, передача... Удар!» Синявский даже отодвинулся. Осмотрел меня как умалишенного: «Да вы что расшумелись? Вы на базаре, что ли?»
— Любопытно.
— Я оторопел, а Синявский произносит: «Вы интимнее, спокойнее. Зачем орать? У нас есть кому так работать...» Ну, я и стал «спокойнее».
— Еще с Синявским комментировали в паре?
— Разумеется. Он работал с одним и тем же инженером по звуку, тот сидел за стеклом. Чувствовал, когда надо поддать. Или Синявский ему показывал пальцем — прибавь!
— Звук стадиона?
— Да. Вот отшумят трибуны, тот плавно убирает звук — и голос Синявского, со значением: «Да-а. Забил такой-то». А тут я что-то говорил, говорил — вдруг Синявский показывает технику: прибавь! А мне говорит: «Вот вы болтаете — мяч направо, мяч налево. Какими словами вас потом встретят люди?»
— Кстати — какими?
— Я тоже заинтересовался: «Не знаю. Какими?» — «Матом они вас встретят! Ведите спокойный человеческий разговор — это запоминается...»
Экстрасенс умирающему Озерову не помог
— С Озеровым дружили?
— Очень близко.
— Последняя встреча?
— А у меня как раз фотография осталась — Николай Николаевич на колясочке. В последний раз привезли на хоккей. Я рядом стою.
— Он же исхудал перед смертью?
— Да я бы не сказал... Но какое-то дыхание скорой кончины чувствовалось. Жалко его было безумно! Столько с ним прошли! Я сел рядом. Спрашивал, как чувствует. Озерова хорохорился... А видно было — уходит. Столько боли в глазах, переживания! А вот похороны его совершенно не помню. Только речи, речи, речи. Ну и хоронили его в спартаковском костюме.
— Без ноги ему было ужасно?
— Вы не представляете как. Артроз у него был... Как-то я привез к нему волшебника.
— ???
— Костоправ, экстрасенс, массажист... Дар внушения фантастический. Ездил с хоккейной сборной — восстанавливал ребят после переломов, чудеса творил! Все снимал! Петрову, помню, здорово помог...
— Озерову не помог?
— Посмотрел, пощупал — и говорит: «Нет, это органика. Я не берусь». Какие-то мышечные вещи у Озерова пошли. Неизлечимое дело.
— Озеров мечтал стать «народным СССР». Но не стал. Есть версия — почему?
— Думаю, завистники постарались. Театр, телевидение — это такой сложный мир...
— Руководил телевидением тогда Сергей Лапин. Этот вопрос мог решить запросто. Кто-то о нем говорил — чудесный человек, тонкий, любитель поэзии. А кто-то другое — грубиян, хам...
— О, какая у меня история вышла с Лапиным!
— О поэзии спорили?
— Поэзию-то он действительно любил. Образованный, начитанный человек. Как-то вызывает меня в кабинет. Только приоткрыл дверь — сразу слышу: «Вы отвратительно работаете!»
— Тончайший человек, вы правы.
— Ну, ***, думаю. Увольняет! Захожу — Лапин сидит, поджав ногу, в большом кожаном кресле. Вдруг вцепился в меня глазами — и спрашивает сердито: «Вам вообще-то кто нравится из комментаторов?» Я замялся, отвечаю: «Набутов, Синявский...»
— Угодили?
— Попал в самую болевую точку, как выяснилось. «Кто?! — воскликнул. — Набутов, Синявский?! Да они позорят радио! Такие-сякие, е* ты...» Минут пять выражался.
— Вот это да.
— Я думаю: елки-палки... Что ж такое-то? Он чуть выдохся: «А Озеров?» «Озеров, — отвечаю. — Для меня вообще святой человек...»
— Что Лапин?
— Сердито: «Ладно. Идите». Выхожу — и в фойе встречаю старейшего корреспондента, который начинал с Синявским в незапамятные времена. Пересказываю — мол, Лапин сам не свой сделался, как услышал эти две фамилии. Чуть стулом меня не ударил. Тот рассказывает историю: когда-то это были три лучших друга — Лапин, Синявский и Набутов. Лапин после войны возглавил Радиокомитет на Пушкинской площади. Как братья были! Весело жили!
— Так что случилось?
— А потом произошла история, рассказывать которую не могу — но Лапину пришлось жениться. Хоть совершенно не собирался. Иначе пришили бы «аморалку» после проверки из ЦК партии, вылетел бы с должности. А эти двое остались в сторонке. Возненавидел и Набутова, и Синявского!
Как умер Ян Спарре
— Озеров подрабатывал в конце жизни какими-то представлениями, разъезжал по стране?
— Да-да. Называлось «Товарищ кино». Возил киноактеров, целые бригады. Мотались по стране, что-то зарабатывали.
— Говорят, был Озеров в силе — помогал всем вокруг.
— Абсолютно всем!
— Вам тоже?
— Я особо ничего не просил. Как-то сложились теплые отношения, много ездили вместе за границу. Я заботился о нем как мог, все время что-то делал. Озеров ходил в каких-то мятых брюках с обремками внизу. Хоккеисты все замечают — меня отозвали в сторонку: «Слушай, купи ему брюки какие-нибудь! Что ж он так?» А мне неудобно Озерову сказать!
— Понимаю вас.
— Не скажешь же, что хоккеисты замечают засаленный костюм, весь в пятнах. Как-то Озеров не очень следил за собой.
— Так и не сказали?
— Как-то решился — издалека: «Николай Николаевич, давайте купим что-нибудь из одежды вам. Заграница все-таки...» — «Вот еще! Я за границу как к себе в Загорянку на дачу езжу! Зачем мне?» Вот и весь разговор. Хоть неплохой артист был. Во МХАТе довольно долго играл. Человек многих качеств!
— Как-то комментировал от бортика — а Капустин срубил его клюшкой. Помните?
— Да не клюшкой, а шайбой в живот ему попали!
— Странно.
— Это Озеров и придумал — комментировать от бортика. Мы работали в кабинке, наверху. Вдруг говорит: «Я здесь не чувствую атмосферы... Вот у бортика жизнь!» Ну и залепили ему почти сразу. Самое смешное, шайба отлетела от живота Озерова на пятак — и забили гол! Все смеялись ужасно — и не знали, что делать! Засчитывать, нет?
— Разве не Озеров упал, а Евгений Майоров вырывал у него микрофон как знамя?
— Разве не Спарре упал? По-моему, он...
— Ну и ладно. Давайте тогда про Спарре. Вы же работали с ним в связке?
— Да сколько раз! Спарре был такой весельчак, хохмач, любил жизнь...
— Такие и умирают до срока.
— Умер он нелепо. Должен был вести репортаж с Малой арены «Лужников». Мне вдруг звонят: «Срочно на стадион, вести будешь ты!» — «Что случилось?» — «Спарре умер...» Подъехал, припарковал свой пикап «Жигули» и умер прямо в нем. Вернее, стало плохо. Потом узнал: вроде как-то его оживили — но ненадолго... А тот репортаж провел я.
— Вот чему я поражаюсь: как Спарре, человек с одной ногой, ездил на обычном автомобиле. Не в инвалидке.
— Все поражались — сцепление выжимал одной ногой, а костылем давил на газ! Виртуозно! Как-то в Швеции автомобиль арендовали — так Спарре поехал против движения. Я в крик: «Ё! Ты с ума сошел?!» — «Я этих шведов научу ездить!» Ж-ж-ж...
— Выпить любил?
— Я поражался — ведро мог выпить!
— Наш человек. В каком-то интервью вы говорили — в той же Швеции прямо на улице начал девчонок клеить. Не смущало ни огромное пузо, ни костыль?
— Да ничего его не смущало! Такой был балагур — вообще все равно было, что о нем подумают. Только забавляло. Хотя он внешне ничего был. А в Швеции вышло такое!
— Такую историю не грех и повторить.
— Приезжаем втроем — я, Озеров и Спарре. Размещаемся в отеле, где обычно селят журналистов. У лифта встречает Рудольф Гала из Словакии — смотрит искоса: «Вижу, у вас все идет по плану!» Озеров не понял: «Какие еще «планы»?» -«Раньше ездили вдвоем, теперь с соглядатаем...» На меня показывает!
— За кагэбэшника принял?
— Ага. Ему отвечают: «Да это наш комментатор!» — «Да ладно, рассказывайте, «комментатор»...» Поднялся в номер, через полчаса стук в дверь. Стоит тот словак с огромной бутылкой!
— Мириться пришел?
— «Я пришел к вам как к друзьям. Думаю, вы не откажетесь со мной выпить?» Ну, выпили. Хороший мужичок.
— Завербовать вас товарищи из КГБ никогда не пытались?
— Может, и прощупывали, подходили. Но я сразу отбрыкивался. Не хотел с ними дело иметь. Лучше было подальше держаться.
Спарре и шведская женщина
— Давайте же ближе к теме. Спарре, шведская женщина.
— Первый день чемпионата мира. Стоим со Спарре у гостиницы. А он любитель был комментировать всякую проходящую...
— Комментатор же.
— Вот идут девушки — он про каждую что-то скажет. Вдруг видим — симпатичная, черноволосая. В брюках!
— Нонсенс?
— Тогда было не очень принято! Спарре возбудился, сразу дает заключение: «Вот это ничего! Высший класс!» — «Да она в брюках...» — «Это ничего! Хотя, кто знает, что у нее под брюками?» Все довольно громко. Ничего ж не понимают. Вдруг та оборачивается: «Брюки-то я могу снять». По-русски!
— Что Спарре?
— Перепугался: «Это, наверное, из посольства. Вот попали!» «Да ладно, — отвечаю. — Какое там посольство?» Но Спарре бледный: «Будет скандал!» А неподалеку случился Дворцов, корреспондент ТАСС. Все слышал. Ну и к Озерову: «Давай разыграем?»
— Удалось?
— Открывается дверь — на пороге Озеров, в руках шведская газета: «Ну что, допрыгались?» — «А что такое?» — «Ну как же? Вот, «Вечерний Стокгольм» пишет, целая колонка...» Начинает зачитывать: мол, два русских журналиста оскорбили шведскую гражданку какими-то непристойными словами. А та знает русский, все поняла. Швыряет нам газету: «Вот, читайте...» Берем газету — ни слова не понимаем. Тарабарщина какая-то.
— А дальше?
— Через полчаса Озеров появляется снова: «Так. Дело хуже, чем я мог представить. С консулом я уже договорился, завтра в девять утра подъедет к гостинице. Спарре отвезет в аэропорт лично. Все, домой!» Я охнул! Это мне 30 репортажей вести одному!
— Это плаха.
— Черт побери — ужасная ситуация! А Озеров с такой патетикой. Вроде мысль и проклевывается — да нет, не может быть, это все МХАТ. Но убедительно как! Озеров бросает: «Соберите вещи, завтра в девять». Все, хлопнул дверью. Как быть-то?
— Надо собирать.
— Стали потихоньку. Спарре голову поднимает от чемодана, с надеждой: «По-моему, это липа...» В восемь утра стук в дверь. Озеров! «Ну что, собрались?» — «Собрались. Не может быть...» — «Консул уже здесь. Идите к машине!»
— Ну и где раскололся?
— Когда уже к лифту подошли — Озеров отошел подальше: «Ну что за идиоты? Я пошутил!» Весело жили.
— Не то слово. Как Спарре без ноги остался?
— Было ему лет пятнадцать — баловался с ракетницей. Ну и жахнуло в ногу. Не спасли.
— В мире тяжелой атлетики авторитет огромный был?
— Еще какой! Папа-то у него был штангист такого уровня, что на Новодевичьем похоронили. Сам Ян постоянно водил к нам штангистов — те трезвые не уходили. После этих интервью все шатались. Пьянствовали постоянно!
— Вы-то с Василием Алексеевым, самым сильным человеком ХХ века, общались?
— Особо — нет. Он угрюмый был, какой-то неконтактный. Взглянешь на такого — и тоже как-то не тянет к нему.
— Кто еще держал дистанцию с журналистами?
— Брумель. Однажды я пригласил его в Радиокомитет, был какой-то спортивный вечер. Сидел с ним рядом, предоставлял слово. Но... Как-то высокомерно себя вел! Старался не общаться с лишними людьми.
«Озеров заглядывает под кровать — и видит икру...»
— Вот, смотрите, какая карточка! — пододвинул какую-то желтоватую ко мне ближе Писаревский.
— О, это Озеров! Рядом вы?
— Первый наш совместный репортаж. ЦСКА — «Спартак». 63-й год, я еще блондин. Да и Озеров молодой. Потом подписал мне фотографию: «Дорогому другу Писаревскому...» А это я веду репортаж от бортика — чтоб шайбой по башке не получить, надел шлем.
— Вспоминаете фамилию Озеров — сразу какой момент перед глазами?
— Сразу два!
— Давайте по порядку.
— Поехали в Германию. Взял я с собой банку икры. Черная, самая лучшая. Думаю, продам, марки какие-то заработаю. Матери с женой что-то куплю. Не на командировочные же гроши? Она железная, здоровенная. В Москве ее вскрыл и все переложил в стекляшку.
— Так что Озеров?
— Пришел ко мне в номер, мнется: «Покушать бы что-то ухватить...» Ботинки сбросил. Потом полез за ними — и глазами наткнулся на банку. Вскричал: «Это что?! Банка какая-то!»
— Смешно вы как рассказываете.
— «Это икра...» — «Что?! Икра?! Что ж ты молчишь?» — «Мало ли, — замялся я. — Может, проголодаемся...» — «Так уже проголодались! Доставай!»
— Я весь дрожу. Представляя, что было дальше.
— Поставил перед собой эту банку, схватил огромную ложку — начал есть прямо оттуда. Полбанки умял!
— Вот это аппетит. Без хлеба?
— Без хлеба! Он очень любил пожрать. Но все против него обернулось. Страшный запор!
— Вот несчастье.
— Чуть ли не неделю не мог в туалет сходить. Мне ж еще и говорит: «Что ж ты наделал?» — «Я-то что? Вы накинулись на эту икру...» Еле пронесло. Это история номер один.
«Ко всему этому — безобразнейшая пижама...»
— Вторая, надеюсь, не уступит этой.
— В Чехословакии было какое-то торжество. Все руководство собралось в гостиничном зале рядом с катком. Все в стиле рококо, канделябры, пол какой-то полупрозрачный... Дамы в бриллиантах, мужчины во фраках. А мы живем в этом же отеле!
— Какое счастье.
— Я к банкету приготовил костюм, галстучек. Говорю: «Николай Николаевич, я спущусь...» — «Если что-то будет покушать — не забудь обо мне, принеси!» Плавная музыка, полумрак, кто-то танцует. Пол отражает как зеркало. Ступеньки. Вдруг музыка замирает — все смотрят на входную арку. Думаю: что такое?
— Николай Николаевич не усидел в номере?
— Да! Появляется в штанах, в которых обычно в теннис играл. Спортивные, с оттянутыми коленками. Еще и с дырками. Тапочки 46-го размера. Причем и эти малы. Вручную срезаны носы. Торчат пальцы. Ко всему этому — безобразнейшая пижама! Бомонд на все это смотрит! Я обалдел — как и все.
— Что делать-то?
— Надо, думаю, как-то его прикрыть. Здесь все начальство, чуть ли не правительство. Завтра же доложат! Вот попали, а? Подскакиваю — а он: «Что такое? Да ладно, ладно, ничего... Ты, главное, не забудь что-нибудь принести». — «Конечно, конечно!» Как-то отгородил его от взглядов. Оттесняю к дверям: «Идите, я все сделаю...» — «Ну, ладно, ладно... Только не забудь!» В общем, позор невероятный.
«Не эмигранты! Журналисты!»
— Денег на командировки давали мало?
— Гроши. Впритык. Но случалось, попадали в хорошие гостиницы. В Дюссельдорфе селимся в совершенно роскошную. Табличка: «Здесь живут люди, знающие в жизни толк». Озеров помрачнел: «Вот тоже, выбрали отель...» Залы, канделябры, портреты!
— Чьи?
— Кто здесь останавливался. Канцлеры всякие. Вдруг натыкаемся глазами — портрет нашего Штирлица. Руку на руку набросил, на переднем плане огромная свастика! Смотрит в упор, прямо в глаза! Я Озерова толкаю: «Николай Николаевич, ваш друг...» Тот увидел, отпрянул: «Нашел тоже!» Причем смотрится свастика лучше, чем на других фашистских бонзах. Их портретов тоже хватало. Озеров смотрел-смотрел — взгрустнул: «Да, попали мы. Цены наверняка здесь такие, что нам не хватит...»
— Так и оказалось?
— Ужасающие. Суточных точно не хватит. Надо что-то делать! День проплатили. Сразу идем на запах еды — у шведского стола наелись от пуза. Еще и набрали с собой всего-всего-всего. Вытащили из сумки целлофановые пакеты, привезенные еще из СССР. Набили доверху. А на выходе стоит гражданин в ливрее. Видимо, для таких случаев.
— Да наверняка.
— Кто проходит — тому кланяется. А у нас полная сумка еды! Озеров сразу набросал план: «Я ему сейчас по-французски начну говорить, отвлеку, а ты за спиной утекай с пакетом. Проскочишь!»
— Удалось?
— Идет — и доносятся до меня обрывки спектакля: «Мусье...» За спиной мне рукой сигнализирует — давай, мол. Жми.
— Я весь дрожу от нетерпения. Прорвались?
— Прорвались. Но набрали столько, что прямо в коридоре этот пакет лопнул — по лестнице что растеклось, что рассыпалось! Срам какой! А народ идет, глазеет на нас. Шепчутся. В Европе так не принято! К Озерову: «Николай Николаевич, что делать-то? Вдруг повяжут? Выкинут с позором, сообщат в посольство!»
— Как быть?
— Озеров снова сориентировался: «Быстро в номер — собираем манатки и съезжаем к *** матери!» С остатками еды по лестнице наверх. Остальное прямо там бросили. Много чего осталось!
— Ну и где ночевать?
— Озеров меня отправил на разведку: «Кровь из носу — найди пристанище». — «Я языков не знаю...» — «Ты способный парень. Жестами, мимикой!» Кидаюсь к бензоколонке. Там народ попроще. Жестами кому-то объясняю — мы, дескать, русские. Немец обрадовался: «Эмигранты?» -«Нет! — перепугался я. — Не эмигранты! Журналисты!» — «А что такое?» — «Нам бы скромную гостиницу...»
— Понял?
— Понял, как ни странно. Дает визитную карточку, махнул рукой: «Там моя сестра, у нее маленький отельчик». Возвращаюсь к Озерову, тот обрадовался: «Я же говорил, все получится!» Едем на такси — другая бензоколонка, трехэтажный отель. Уже не Дюссельдорф, пригород! Выходит женщина — прихрамывает. Даем визитку: «О, это мой брат! Заходите...» Внизу вижу — огромная фотография!
— Тоже со свастикой?
— Не просто свастика — вся верхушка рейха, во главе с Адольфом! Пузатый Геринг изловчился — целует руку даме. Озеров побледнел: «Ох, ё... Ты куда меня привез? Это ж какой-то оплот нацизма!» А у дамы в чертах что-то знакомое. Хозяйка, хромая, подкралась сзади, пальчиком указывает: «Это я». Бог ты мой! А нам-то куда деваться? Вгляделся — рядом Тоомас Лейус, лучший теннисист СССР.
— Который жену задушил.
— Эту историю не помню. Но игрок был отличный. Озерова толкаю: «Вон, друг ваш здесь жил!» Николай Николаевич прямо выдохнул: «О, это ж совсем другое дело. Остаемся!»
— Так дама кто? Уцелевшая Ева Браун?
— Знаменитая автогонщица довоенных лет, гордость Германии. Выигрывала чемпионаты мира. Отчаянная женщина! Разумеется, все фашистские бонзы ее обожали — укрепляла германский дух, мужиков обгоняла! Во время войны уехала куда-то в Латинскую Америку. Там попала в аварию — осталась хромой на всю жизнь. Вот дает нам комнатку на втором этаже, Озеров успел проголодаться от переживаний. Сейчас, говорит, подогреем бульончик. Пакетики были с собой. Наливает раковину воды, закупоривает. Сует туда...
— Неужели кипятильник?
— Кипятильник! Здоровенный такой привез! Высыпает пакетик, сверху бросает какие-то сосиски. Втыкает в розетку — что-то ухнуло и погас свет.
— Наверное, до самого рейхстага.
— Допускаю. Жуткая ситуация! В одной гостинице оскандалились — еще и тут? Та прибежала, прихрамывая: «Что случилось?!» Озеров рукам разводит: «Не знаю, все погасло...» Тут она заметила кипятильник. Видимо, русские уже бывали. Усмехнулась: «Все понятно. Я вам каждый день буду бесплатно сосиски давать, только забудьте про этот прибор. Ради бога, не используйте». Счастливое решение!
— В самом деле.
— Потом расчувствовалась — решила нас довезти до Дворца спорта, где чемпионат мира проходил. Озеров на телевидение ведет репортаж, я на радио. «Пойдемте, — говорит, — в гараж». Заглядываем — там машин пять спортивных!
— Вот это фрау.
— Особенно выделяется одна красная. Типа Ferrari. Та заметила наш взгляд: «Ага! На ней и поедем». Машина на двоих, но как-то я сзади втиснулся. Вышли на автобан — ка-а-к она втопила! Я из-за плеча Озерова смотрел, пока до 200 не дошло. Потом мне дурно стало.
— Что Озеров?
— Только охал. Слова выдавить не мог. Первое выговорил, когда она перед Дворцом спорта разворачивалась. Тоже представление: крутанула автомобиль волчком, в пяти сантиметрах от бортика остановила. След от шин на асфальте. Я-то и сам с гонщиками ездил — но такого мастерства не представлял! Ко-о-шмар, вышли с трясущимися руками! А та смеется нам вслед: «Это я тихо ехала...»
«На Озерова писали в ЦК партии»
— На всякого человека с телевидения приходили ругательные письма?
— Ох, это такая тема... Вдруг на Озерова пошли письма! Массово! Думаю, не обошлось без наших коллег — это они написали в ЦК партии: мол, «надоел, хватит, что он там...» Иначе откуда такой шквал — чтоб человека спихнуть?
— В самом деле. Куда писали?
— Лапину. В общем, кошмар. Было собрание — я поднялся, стал Озерова защищать: «Вы что вообще? Это легенда! Великий комментатор!» Но, видно, сверху уже была команда — убирать, надоел. Озеров ушел. Я буквально плакал — мы ж с ним ездили на пятнадцать чемпионатов мира!
— Еще кто-то выступил?
— Все молчали. Боялись, что их следом отправят.
— Говорили, вещи его выставили в коридор.
— Что-то такое было. В общем, обошлись ужасно. Он сразу как-то сломался. Была беда с ногами, но как-то держался. А тут сразу колясочка...
— Звонили ему?
— Постоянно. Ему ж в обществе «Спартак» дали кабинет, ездил на работу.
«Нина Еремина считала себя неотразимой»
— Кто-то мне говорил — Озерова невзлюбил Иваницкий.
— Что-то сомневаюсь! Иваницкий человек такой... Комсомольский... Был нормальным парнем. Он же из Питера, да?
— Не просто из Питера. Блокадник.
— Точно! Довольно сложное было у него восхождение. Всегда хотел быть во главе угла. Работал в ЦК ВЛКСМ, после к нам попал. Но потом поддался влиянию. Все было нормально, пока в редакции не появился человек из провинции. Некто Гультяй.
— Впервые слышу.
— А был такой! Его привез откуда-то комментатор... Георгий, Георгий... Как же его...
— Сурков?
— Сурков! Сдружились, видимо, на почве совместной поддачи. Этот Гультяй, видимо, привык в провинции править. Здесь тоже начал. Иваницкий вдруг попал под его влияние!
— Какое несчастье.
— Начал Гультяй приклеивать ярлыки: «Этот скверно работает, тот просто плохой, этот вообще тупица...» Крайне неприятная личность. Вся редакция начала бурлить. С этого и пошло!
— К вам тоже были претензии?
— Да — высосанные из пальца! Я-то был очень работоспособный, везде мотался, все успевал. А Иваницкий от меня вдруг стал отдаляться. Хоть жили мы в одном доме. Все равно его смерть я очень переживал. Как и кончину Маслаченко.
— Иваницкого терпеть не могла Нина Еремина.
— Может, потому, что замечания ей делал. Но, думаю, дело в другом.
— В чем же?
— Еремина считала, что он не имеет права ее учить жить!
— Вот как?
— Еремина была очень своеобразным человеком. Настолько уверена в себе, своей внешности, внутренней силе, кругозоре... Очень сложный человек, откровенно говоря.
— Считала себя неотразимой?
— Абсолютно! Взбудораженная собственной внешностью. Особенно когда появлялась на экране. Ну, такая... Спортсменка-хулиганка. Когда женщины на таком уровне играют в баскетбол, это накладывает отпечаток. Внутри становятся грубоватыми. Это естественно — нельзя быть размазней! Все это на Нине отразилось. Очень самолюбивая, уверенная в себе.
— Самая странная претензия от начальства, которую слышали за все годы на телевидении?
— Им казалось — я несколько однообразен. Надо что-то «искать». Какие-то «новые краски». Вот такие были претензии — поверхностные! Насчет грамотности ничего не говорили. Видимо, им надо было какого-то своего человека сунуть наверх.
Анонимки
— Всегда чувствовали очередь за спиной?
— Да, естественно! Особенно лютовал один комментатор. О покойниках плохо не говорят, но это было. Вот не терплю кляузников — а их на моем пути было столько! Когда стал работать в эфире, писали письма из разных городов. Люди, которые завидовали мне.
— Что писали?
— «Такой-сякой, как он может работать...» Обыкновенные гадости!
— Откуда вы знаете? Не к вам же в руки попадали эти письма?
— Мне потом передавали. Приходили в Радиокомитет — а я хорошо знал помощника председателя. Как только Лапин ознакомится, все мне передавалось.
— Лапин не реагировал?
— А я вам расскажу. Лапин был сосед по лестничной клетке Брежнева — могли вместе смотреть хоккей, обсуждали что-то. Леонид Ильич вроде как высказался про меня: «Вот парень — голос хороший, интеллигентно ведет... Понятно, что говорит!» Лапин после этого претензий ко мне не имел. Но были люди, которые постоянно хотели меня спихнуть. Все указывали на недочеты.
— Коллеги на вас писали?
— Очень много! Особенно тот комментатор, про которого я вам говорил. Этот строчил без устали. У него был сосед — начальник какого-то почтового отделения. Через него отправлял письма куда-то в тартарары — и оттуда мне приходили. Со штемпелем.
— Вы-то как узнали?
— Ну, как... У меня тоже были люди, которые рассказывали! Вот старался тот комментатор себя показать. Проявить. Он неплохо работал, но использовал вот такие методы. Неприятно!
— Что он хотел-то?
— Чтоб меня отстранили от эфира. Особенно от футбола. Хотя с футболистами у него были хорошие отношения.
— Надо думать, не на вас одного писал.
— Да! На многих, очень многих! Вот такая была борьба. Было неприятно.
— Никогда с этим комментатором не говорили о его эпистолярном творчестве?
— Нет. Мне с ним не хотелось вступать в откровенные беседы. Он и человек-то был довольно заносчивый. Хоть о покойниках плохо не говорят. Уверенный в своей правоте, знаниях. Однажды и у него наступили черные времена. Начальником нашего отдела стал Шамиль Мелик-Пашаев. Внук легендарного дирижера Большого театра, закадычного друга Сталина. Еще с тифлисских времен. Так Мелик-Пашаев терпеть этого комментатора не мог — хоть тот деятельный, все время рвался в эфир. Но вот был какой-то антагонизм.
Левитан, Кириллов, Скворцов
— Как коллеги писали доносы — мы с вами выяснили. А лучший по душевным качествам человек, которого встретили за все годы на телевидении?
— Левитан!
— Ого. Юрий Борисович отличался душевными качествами?
— Не то слово. Чудесный человек! Я просто счастлив, что нас судьба свела. Вот сцена: у нас между лестницами такие залы. Уборщица метет — вдруг появляется великий Левитан. Подходит, склоняется: «Марья Ивановна, как вы себя чувствуете? Как дети? Может, что-то нужно?» Мимо не проходил — каждому находил доброе слово!
— Словами не ограничивался?
— Да постоянно куда-то звонил, выполнял просьбы. Вел себя очень скромно. Не выделывался. Как-то попросил послушать мой репортаж — и рассказать о недостатках. Левитан все выполнил, подходит: «Понимаете... Читайте Пушкина!»
— Однако, какой совет.
— Был известный международник, все время в Америку ездил. Все колесили по ней с оператором Долининым.
— Зорин, что ли?
— Точно, Валентин Зорин! Тоже все мне говорил: «Володя, читайте больше Пушкина, учитесь...» Я ему нравился — интеллигентная речь. Но всегда поправлял. А Левитан особо не слушал эти репортажи. Но наставлял: «Будьте попроще, подобрее в своих рассказах. Аккуратнее в заявлениях. Люди ранимые! Ищите середину...» Он и сам отличался особой теплотой.
— Он же был маленький, худенький?
— Здоровенный — выше меня ростом! Плечи как коромысло! Такого спортивного вида, что приезжаем на пляж в Серебряном Бору, раздевается — все смотрят. Левитан там дачу снимал.
— Этим голосом объявлено было об окончании войны. Со мной бы живой Левитан заговорил — я бы умер на месте.
— У него было невероятное чувство подачи. Просто потрясающее. На микрофон ложился голос идеально!
— Другая легенда, Игорь Кириллов, сложнее?
— Кириллов — прекрасный человек. Такой хороший, хохмач! Хе! Всегда что-то выдумает, отчебучит. Как-то захожу в партком, а секретарь, хоть и партийный человек, не лишен был человеческих черт. Сидим, анекдоты рассказываем — вдруг распахивается дверь. Не входит — впадает Кириллов. На коленях, пьяным голосом: «Партком здесь?!»
— Что секретарь?
— *****! «Игорь, ты что?» — «Ну ладно, ладно... Опохмелиться есть?» Секретарь кинулся его поднимать. Вот так мы познакомились. Кириллов меня чем поражал?
— Чем поражал?
— Артист! В любом обществе вел себя, будто сам из этих. С аристократами — аристократ. С биндюжниками — будто сам уголовник. Удивительная многоликость! А внутри — тонкий, знающий, начитанный...
— Ян Садеков мне говорил: «Вообще не скучаю по телевидению». Вы скучаете?
— Вообще не тянет!
— Вот странно мне это.
— Я слушаю других — получаю удовольствие. А иногда мне кажется, это дилетантство какое-то. Нужны краски! Репортаж должен быть как повесть, красивый рассказ. Вот Синявский был мастер в смысле красок. Я учился.
— Кто для вас комментатор номер один?
— Есть на «Матче» оригинальный парень. Бывший баскетболист. У него хороший язык!
— Это Скворцов, наверно.
— Точно, Скворцов!
— Он и человек прекрасный.
— Этого я не знаю, но вот разбавлять умеет. Это то, что надо! В стиле западных комментаторов. Не только предмет, но и много вокруг. Слова здорово подбирает. Хорошая работа!
«Разве сравнить Маслаченко с Озеровым?»
— Мне супруги Садековы, известные телевизионщики, рассказывали — дескать, Останкинскую башню принимали срочно, без всяких комиссий. Там до сих пор жуткий радиоактивный фон. Поэтому столько у работников телевидения преждевременных смертей, инсультов. В этой истории что-то есть?
— Наверняка не скажу, но слышал про это! Народ говорил! Может, сейчас все прикрыли каким-то «зонтиком». Даже мой приятель, начальник охраны Останкинской башни, боксер, умер как-то рано. Все в ресторан меня зазывал, который крутится: «Что не приходишь-то?» А я так ни разу и не заглянул.
— Как-то я приехал к умирающему Перетурину. Тот удивлялся — после инсульта ни один коллега не позвонил, не пришел. Хотя живут многие рядом.
— Да.
— Вас это удивляет — зная телевизионные нравы?
— Нет. Телевидение — жестокий такой мир... Конкуренция! Там каждый за себя. Там много эгоистичного.
— Дружба невозможна?
— Ну, с Маслаченко мы дружили... Он мне очень нравился. Хороший человек. С юмором большим. Жаль, рано ушел. Очень независимый, экстравагантный. Много в жизни видел, знал. Свободно говорил на английском и французском. Мне кажется, врагов у него не было.
— Да бросьте. С Махарадзе у него едва до кулаков не дошло.
— Ну, Махарадзе — человек своеобразный... Грузины — они и есть грузины! Вспыхивают как спичка! Не стоит обращать внимание. А Маслаченко — человек симпатичный во всех отношениях.
— Он был комментатором номер один — хоть какое-то время?
— Нет. Не был. Всегда был кто-то лучше! Разве сравнить с Озеровым? Но у Маслаченко был большой плюс — он разговаривал со слушателем как с командой. По-своему все трактовал — но обтекаемости не было!
Гагарин приподнялся, говорит: «Пойдем в буфет»
— О чем бы мы ни говорили — внимание притягивает вот эта фотография. Вы и Гагарин.
— Мы даже выпивали вместе!
— Как я вам завидую.
— Вот, смотрите, это мы с Гагариным разговариваем, а жена его сидит слева...
— Валентина?
— Да, Валентина. Хоккейный ЦСКА играл с кем-то, узнаю — на трибуне Гагарин! Вокруг него одни полковники да генералы. А у меня как раз репортажа не было. Думаю — надо записывать какие-то интервью. К Гагарину с микрофоном!
— Какая смелость.
— Меня не пускают — я кричу: «Радио, все официально!»
— Теперь буду знать, как это делается.
— Словом, пропустили. Сажусь рядом с ним, задаю какой-то вопрос. А Гагарин с юмором... Разговорились! Рагулин как раз с шайбой, я указываю: «Нравится вам?» — «Рагулин-то? Еще бы!» Я поддакиваю — да, дескать, здоровый, мощный. Гагарин на меня покосился: «Да не в этом дело! Рагулин — умный...» У того действительно словно компьютер в голове. Все-то обращали внимание на его внешность. Фотография осталась — стоим мы с Рагулиным на пляже в Сочи, он меня приобнял. Я таким тщедушным кажусь — а тот возвышается надо мной...
— Самая фантастическая мускулатура, которую вы видели в хоккее?
— 72-й год. Московская часть Суперсерии. Заглянул я к канадцам в раздевалку — чуть на пол не сел. Такие культуристы! Половина команды — с рельефом!
— Наши не такие?
— Нет, конечно. Я еще подумал: специально раскачивались — чтоб смотреться. В Канаде тогда как было заведено? Начинается сезон — за неделю игроки собираются. Обязаны себя подготовить сами! Так они нанимали специальных людей — и вот так раскачивались. Я в той раздевалке про дело свое забыл от увиденного...
— Что за дело?
— Советскую майку принес — хотел выменять на канадскую. Но как-то неудобно стало. Так и ушел с советской.
— Понятно. А с Гагариным, надо думать, не на трибуне разлили?
— Нет-нет, что вы! Период заканчивается, Гагарин приподнялся. Пойдем, говорит...
— Куда? В Звездный?
— В буфет! Хлопнем коньячку. Я замялся, полковники на нас смотрят — «Как-то неудобно...» — «Ничего-ничего. Пойдем!» Жена осталась на трибуне. В буфете тут же подбежал официант — суетится, бледный: «Юрий Алексеевич, сейчас все будет...» Знает, что ему надо, — в чашечках приносит!
— В чашечках? Какая милая причуда.
— Коньяку мы с ним махнули. Очень добродушно, по-человечески!
— Он же крохотного росточка был. 157.
— Да? Странно. Мне не показалось. Но вот что интересно? Через два дня мне вдруг звонок: «Во столько-то подойдите к метро в Сокольниках, вас ждет сюрприз». Дожидается женщина, протягивает конверт: «Вот вам фотография». Я с Гагариным!
— Не видели фотографа?
— Точно рядом никого не было. Оказывается, уже были такие телевики, что с противоположной трибуны четко сняла, как разговариваем. Я потом узнал — 670 метров!
— Потрясающе.
— Гагарин ходил на все игры ЦСКА. На следующей высмотрел его — подошел и подписал. Было это где-то за год до смерти. Веселый такой, добродушный, очень приятный человек. Голову-то ему вскружили, но он парень был довольно умный...
— Больше не встречались?
— На моих глазах Гагарин едва не погиб!
— Ого.
— Приехал к нам в Радиокомитет на какое-то интервью. До этого Гагарину итальянцы, кажется, подарили Ferrari. Шикарная спортивная машинка с открытым верхом. На этом автомобиле и подрулил, поставил...
— Я онемел. Ferrari?!
— Да, Ferrari!
— Знаете, вспоминаю фотографию — Гагарин со спортивным автомобилем на фоне ВДНХ.
— Вот эта Ferrari и была! Она не для гонок, а для пижонов. Подарки-то ему сыпались со всего света, — что ему эта машина? Есть и есть. Стоим у дверей, смотрим, как будет уезжать. Гагарин прыгает за руль, сразу выжимает газ. А нашу улицу трамвай пересекал. Гагарин вылетает на центр улицы — и этот проклятый трамвай! В сантиметре у него под носом пролетел — видно, парень успел затормозить. Еще бы немножко — и все! Точно влепился бы! Вылетел со свистом, на асфальте оставил черные полосы. Что он бесшабашный парень — я почувствовал сразу.
— Человек номер два по масштабу, с которым выпивали?
— Актер Крючков.
— Как удалось?
— Мы с Озеровым сидели, он подошел. Николай Афанасьевич уже на сходе был. Поблекший немножко.
— Зять-хоккеист ему не слишком нравился.
— Да, Борька Александров. Недолго он пробыл зятем Крючкова. Мы с Борисом за одну команду ветеранов играли в хоккей!
«Как я спас Кукушкина и Трахтенберга»
— Вы сказали — Гагарин чуть не разбился на ваших глазах. У вас тоже за рулем приключения были?
— Меня наставлял парень, который по всему миру участвовал в ралли. Мог автомобиль на два колеса поставить. Все секреты открыл. Я до сих пор езжу, как гонщик, — тут два штрафа пришли за скорость!
— В 86 лет?
— Ну да.
— Ни одной аварии за жизнь?
— Ни одной! Но были приключения — с вашими коллегами, журналистами...
— Это еще лучше.
— Еще при советской власти я мотался в Европу — гнал хорошие автомобили. Брал на рынке. Уже тогда ездил по Москве на иномарках. Как-то из Австрии гнал джип «Сузуки-Самурай»...
— О, мечта моей юности. Я вообще фанат «Сузуки».
— Да, хорошая машинка. Рабочая такая. Типа нашей «Нивы». Поехали туда за машинами с Севой Кукушкиным. Он-то себе взял модную машинку, спортивную — «Ауди», что ли... Возвращаться надо через Польшу — в Бресте пропускной пункт. Очередь — километра два!
— Ого.
— Люди занимают — и дня через три подъезжают к шлагбауму. Мы в ужасе: что делать? Вдруг подходят двое: «Хотите сразу проехать? По 100 долларов с каждого!» Ладно, куда деваться. Давай! Пристроились за ним, завернули в какую-то польскую деревню — и огородами выезжаем к самому шлагбауму! Там стоит автобус, а за ним пространство. Точно на два автомобиля. Эти сопровождающие выходят, о чем-то перетерли с водителем. Тот сдает назад — и мы ныряем перед ним! Но самое интересное началось потом.
— Я догадываюсь. На той трассе трупы находили таких вот перегоняющих автомобили.
— Мы знали — и сколотили группу русских. Перегоняющих красивые машины. На группу-то не нападут! Я плетусь на этом «козле»... Надо мной посмеивались — но рано! Я всех и спас!
— Как?
— Тот, кто выпускает на трассу, предупредил: «Есть у нас «лесные братья», всякие истории случаются. Держитесь вместе». Вдруг посреди дороги огромная яма — метров пятьдесят. Дерево повалено. Сплошной песок вокруг. Я-то пролезу по песку, сбоку узкая дорожка — а этим, на «Мерседесах», куда деваться? Низкие машины! Увязнут!
— Как быть?
— Все ко мне: «Ради бога, вытяни!» — «Смеетесь?» — «Умоляем!» Потихоньку каждого и вытянул. Все мне заплатили.
— Кукушкин тоже?
— С Кукушкина я не взял — свой человек! А в Минске от ГАИ еле отбился. Что-то кушал, обертка выпала из окна — подбегает милиционер: «Что себе позволяете? Штраф!»
— Спасли вы Всеволода Владимировича.
— Я и Трахтенберга спас.
— Трахтенберг — легенда. Извольте рассказать.
— Анзор Кавазашвили, как всякий грузин, любил хорошие машины — и взял иномарку. А старые свои «Жигули», «копейку», подарил Лене Трахтенбергу. Тот что-то о нем писал. Мы с Яном Спарре поехали на чемпионат Европы среди юношей в Ленинград. А Трахтенберг туда то ли сам доплелся на этом «жигуле», то ли его кто-то довез. Соревнования закончились — Леня вдруг просит: «Володя, довези, я сам доехать не могу!»
— Ну и дела.
— Сажусь за руль, едем. Еще Женю Рубина с женой посадили назад. На ходу лопается колесо! Между Москвой и Ленинградом!
— Вот напасть.
— Какой-то шофер грузовика сжалился — помог поставить запаску. В тоннеле у «Сокола» спускает другое колесо!
— Ну и новости.
— А машин поток — не выйдешь! Ничего! Кое-как проскользнул на ступеньку вдоль стены. Гляжу — действительно, на ободах идем. Пошел наверх. Думаю: может, кто-то поможет? Куда там — все летят! Как еще в задницу нам никто не врезался — удивительно. Вижу — стоит милиционер. Тот перекрыл движение во всем тоннеле, нас как-то на привязи вытянули. Рубины поскорее домой отправились своим ходом, пока у нас еще что-то не взорвалось. Мы колесо сняли — я Трахтенберга оставляю с этим «жигуленком»: «Жди, пока не отремонтируют...» Вечером звонит: «Знаешь, какой кошмар? В этом колесе оказалась камера от самосвала, огромная! Как ее засунули — не представляю. Могла взорваться по дороге...»
Орден для Курашова
— Представляя отношения внутри телевидения, могу догадаться, какой эффект произвела история — за Олимпиаду-80 орден получил лишь один комментатор. Курашов!
— Курашов как-то умел все обставить... Хотя был большой ребенок!
— Я тоже большой ребенок. Но обставить не в состоянии даже собственную комнату.
— У него была жена, работавшая в министерстве. Видимо, связи наверху хорошие. Она и сыграла роль. Появился этот орден, еще какие-то награды. Курашов дружил с космонавтами — те его почитали безумно. Называли «наш Левитан». Как-то отмечал день рождения в Спорткомитете — народу было море. Только космонавтов пришло человек шесть во главе с Леоновым! Еще орден ему дали. К начальству близок. Он человек был с большим достоинством, всегда пыжился. Но — надо отдать ему должное — хорошо знал предмет! Легкая атлетика — его конек, на каждого было досье, знал все. А ушел из жизни бесславно...
— Как?
— Жена его бросила — так женился на молодой красивой девице. Та не понимала, что с него денег как с козла молока, получает гроши. А запросы были хоть куда! Начались ссоры...
— Могу представить. Бросила его молоденькая?
— Разошлись со скандалом. Курашов сразу как-то сломался, заболел... Старая жена через свои связи устроила в Боткинскую больницу. Шикарные условия, своя комнатка. Будто большой начальник. Но профессор, который лечил, видно, привык деньги получать. Что ему с красивых слов, с рекомендаций? Отправил его в общую палату! С дочкой они мало общалась. Такой фигляр, в общем, был. Любил пофикстулить. Все это сыграло роль в итоге...
— Привело к печальному концу.
— Очень печальному.
«Вы его костылем!»
— Если возраст — состояние души, то сколько вам сегодня?
— Лет сорок. Половина от нынешнего.
— Из вашего поколения кое-кто жив. Мамедову 99.
— Мамедов жив?! Невероятно! Потрясающий человек! Он же был главным переводчиком на Нюрнбергском процессе. Знал английский, немецкий, итальянский, французский, переводил за Отто Скорцени... Долго жил в Штатах, потом выпускал в Союзе журнал «Америка». Это его затея — в Москве выпускать такой журнал. Была у нас история!
— Ваши истории меня покорили.
— Собрался я первый раз за границу — отправляли меня с Яшей Спарре в Болгарию. Как раз незадолго до этого Стрельцова выпустили из лагерей. Обычно большие начальники проводят формальную беседу. Вот вызвал нас со Спарре Мамедов.
— Что сказал?
— Заходим со Спарре в кабинет. С порога: «Едете в Болгарию?» — «Да, вот наш новый сотрудник...» — отвечает Спарре. «Та-а-к! Костыль-то у вас в порядке?» — спрашивает Мамедов.
— Какая чуткость.
— Спарре обрадованно постучал костылем по паркету: «В порядке! Вес выдерживает!» — «Вот если что — костылем его и огреете...» — «Конечно, огрею! — обрадовался еще сильнее Спарре. — Только он бегает здоров, догнать будет сложно!»
— Прекрасный разговор.
— В общем, посмеялись. Тут в кабинет заходят какие-то пожилые люди, каждому за 80 — едут в Финляндию. Что-то связанное со стереофоническим вещанием на радио. Мамедову прямо кланяются: «Здравствуйте, здравствуйте...» Мамедов смотрит в упор: «Куда?» — «В Финляндию вот приглашают. Есть у нас свои разработки по стереофоническому вещанию, обмен мнениями...» Мамедов горько вздохнул: «Та-а-к, Финляндия, значит... Подойдите к окну-то!»
— Интересно.
— Тот подходит, смотрит — перед Радиокомитетом палатки какие-то. Базар, стихийный рынок. Черт знает что! Мамедов: «Что вы видите?» — «Люди какие-то неопрятные. Ларьки. Непонятно, что это такое...»
— Что Мамедов?
— Совсем другим голосом: «В том-то и дело, что непонятно! Кругом бардак и безобразие! А вы за государственные деньги будете изучать, есть ли жизнь на Марсе!»
— Каков. Что эти?
— Начали канючить: «Вы понимаете, все идет вперед...» — «Я понимаю! Сколько это стоит?» Протягивают смету. «Двадцать процентов я отсюда срезаю!» Старики начали заикаться: «Да мы...» — «Ничего-ничего, — подбодрил Мамедов. — Что-нибудь с собой возьмете покушать. Главное, молчите! А то откроете рот — потом не оберешься...» Про нас Мамедов забыл — сжались, сидим, слушаем. Это было потрясающе!
— В Болгарии набрались приключений?
— Женился на болгарке.
— Кх-м.
— Сборная-то у нас была очень приличная — Бышовец, Сабо! Тренировал Якушин! Помню, даже в автобусе Стрельцов сидел один. Лысоватый, мрачный... Все боялись ему даже слово сказать. Вдруг Якушин начал рассказывать про Болгарию — когда что построили, когда кто нападал... Я был поражен — какие-то фантастические знания!
— Якушин ни в одном городе краеведческий музей не пропустил.
— А Стрельцов сидит — лицо ничего не выражает. Никакой реакции. Приехали, отыграли. Выиграли наши 2:1. Забили сумасшедший гол: чуть ли не с центра поля Хурцилава, кажется, жахнул — и за спину вратарю! Я такого мяча сроду не видел! Я вел репортаж по радио, Спарре — на телевидении. Как-то получилось, что я лечу в Москву завтра днем, а Спарре вечером. А команда вообще осталась там.
«Стоит женщина с топором, с него кровь капает...»
— Мы все ближе к самому интересному.
— Вижу — исключительно красивая девица стоит рядом. Сразу к ней проникся уважением.
— Влюбились?
— Возможно.
— Черненькая?
— Черненькая!
— О, люблю таких.
— Ну красавица просто! Сложена идеально! В самолете тоже оказалась рядом. Словом, познакомились и полетели вместе. По-русски говорила с акцентом, но бегло. А она летела к своему жениху! В Москву!
— Кто жених?
— Понятия не имею. Я его не видел ни разу. Оставил ей свои координаты — если будет желание, можем увидеться в Москве.
— Как звали?
— Ангелина. А я чувствую: не отпускает меня это знакомство! Друзьям говорю: «Есть такая болгарка, познакомились в аэропорту. Живет в такой-то гостинице — сходите, поговорите...»
— Сходили?
— Что-то ей наговорили — прониклась любопытством. Мы встретились и решили пожениться. А того парня бросила!
— Из-за вас, разлучника?
— Из-за меня. Ехала-то выходить замуж за того — а вышла за меня!
— У вас девушки тогда не было?
— Была. А что сделаешь? Влюбился! Пожениться-то поженились, а условия были ужасные. Крохотная квартирка. Девушка была настолько привлекательная, что едем в Серебряный Бор — полпляжа смотрит.
— Это испытание для молодого мужа.
— Идеально сложена! Красота какая-то голливудская. Тут у меня командировка в Швецию. Возвращаюсь, привез какое-то барахло. А мать мне говорит: «Жена-то твоя здесь пропадала, приходила утром...» Ну, конечно! Такая выйдет на улицу — за ней сразу кто-то пристраивается. Произошел у меня какой-то надлом.
— Гуляла от вас?
— Гуляла! У меня отпуск был — говорю: «Поедем в Коктебель». Еще человек шесть ребят из нашего отдела поехали.
— Развратные маршруты выбираете. В этом Коктебеле еще Максимилиан Волошин голеньким плескался.
— Условия ужасные! Спали в каком-то сарае, тараканы всех пород по нам ползали. Рядом жили украинцы — нахальные такие, хамье. Так себе обстановка. Как-то дня четыре продержались — вдруг среди ночи жуткий крик! Просто нечеловеческий!
— Что случилось?
— Выскакиваю — и вижу: кошмар! Стоит женщина с топором, с него кровь капает!
— Вот это картинка. Болгарка у вас из-за спины выглядывает?
— Тоже выглянула. Что делать-то? С женой моей плохо. Увидеть женщину в крови среди ночи! Еще и с топором — ну не кошмар?
— На любителя.
— Выяснилось, что эта женщина зарубила мужа! Ночью, топором! О-ой... Какая-то невиданная история. Наутро в панике кричит: «Срочно бери мне билет в Москву! Там я успокоюсь, здесь не могу...» Укатила в Москву, а оттуда сразу в Болгарию. А я под жутким впечатлением в Коктебеле переехал в другое место. От нее ни слуху ни духу. Пишу — не отвечает...
— Очень уж впечатлилась видом топора, должно быть.
— Появилась спустя месяц, сразу: «Я хочу развестись! Для меня Советский Союз был идеалом, нас воспитывали, что здесь такие люди — а теперь увидела изнанку...»
— Можно понять.
— Что сделаешь? Я демократичный человек. Развелись!
— Все эти загулы ей прощали?
— Прощал. Она похожа была на Элизабет Тейлор, американскую актрису. Вылитая! Даже поинтереснее. Приставали жутко совершенно!
— Драться вам не пришлось за нее?
— Драться — нет. Но было тяжело. Заработки-то у меня на телевидении — копейки. Подработать никакой возможности. Что-то из-за границы привезешь — но это ерунда... Съездила она в Америку, там вышла замуж. Развелась и вернулась. Спустя лет десять узнаю — разыскивает меня! Предлагает снова сойтись!
— Вот это поворот.
— Да куда? У меня уже жена, ребенок. Через ее подругу передал: «Нет. Не решусь». Но чем-то я ей запомнился. А кто-то из наших ее встречал в Болгарии, все расспрашивала: «Как там Володя? Что он, где?»
«Тарасов весь в крови...»
— С поздним Тарасовым вы общалась?
— Да и с ранним тоже! Я играл против него!
— Вот это неожиданность.
— Я даже против Пеки Дементьева успел сыграть — на Большой арене «Динамо»! Великий футболист, блистал до войны. На коньках у него задники были длинные-длинные. Столкнулись у самого бортика, Пека упал и задником зацепился за борт! Народ не знает, смеяться или плакать!
— Вот конфуз. Нога кверху?
— Ну да. Думаю — сейчас встанет и по горбу мне клюшкой. Я ж молодой совсем!
— Не ударил?
— Поднялся: «Ничего, пацан! Так и надо нас учить!» — «Вы уж простите, это, знаете, хоккей...» — «Ладно, ладно!» — обнял меня. Но самая смешная история вышла с Тарасовым.
— Что было?
— Я быстрый был, шустрый. Но безголовый. Комбинации — не для меня. Вот финальный матч на Кубок Москвы. Вышел Тарасов. В звене с Сенюшкным и Беконским. Те уже входили во вторую сборную! Зато за нас играл Никифоров, олимпийский чемпион Кортина-д'Ампеццо. Во всем Боброву подражал. Он забросил шайбу — мы ведем 1:0. Вдруг кто-то из наших отмахнулся — и по зубам Тарасову!
— Ах, несчастье.
— Выбил зуб, рассек верхнюю губу. Кровь хлынула! Народ обалдел. Руководил нашей командой Аркадий Чернышев. Мне, самому молодому, кричит: «Володя, отведи его в медпункт!» А Тарасов ни хрена!
— То есть?
— Не уходит! Весь в крови, а играет!
— Вот люди были.
— Наконец разыграли какую-то комбинацию — 1:1. Вот тогда позволил себя увести. Я под руку его — и в медицинский кабинет. Басит на ходу: «Хоккей — это моя жизнь... Как я мог уйти, когда мы проигрывали?!»
— Я люблю Анатолия Владимировича все сильнее.
— Играл он своеобразно — очень уж замысловато. Площадку видел хорошо, все комбинировал. Годы прошли, я стал комментатором — напомнил ему этот эпизод.
— На вас в следующей жизни не срывался?
— Наоборот — по-отечески относился! Мы часто общались... Это потрясающе вообще. Я у него все время был под рукой. Однажды говорит: «Слушай, приезжай ко мне на дачу! Там поговорим...»
— В Загорянку?
— Наверное. Маленький домик. Встречает нас как крестьянин — в кальсонах. Пропалывал грядки. Мы с оператором стоим, смотрим. Надо, думаю, как-то отвлечь его от этого занятия. Подаю голос: «Я, Анатолий Владимирович, подготовил вопросы...» Тот чуть обернулся: «Давай-давай. Вот только картошку посажу». — «Может, вам помочь?» — «Давай! Оператора тоже привлеки!» Быстро разобрались с грядкой — разогнулся, подбоченился: «Ладно! Что тебе?»
— Будто не сам звал?
— Тарасов — артист! Говорю: «Да вот, по поводу общих хоккейных дел...» — «А, ну давай. Пойдем в баню!» Зачем, думаю, в баню-то? Заходим — что творится-то!
— А что творится?
— Вся стена оклеена порнографией!
— Позвольте я откашляюсь.
— Указываю: «Анатолий Владимирович, а... Это?» — «Это меня вдохновляет! Я сюда прихожу, смотрю! Голые жопы — люблю такое!» — «А жена не против?» — «Да жена не заглядывает сюда... Давай вот здесь и поговорим!» — «Не отвлекают вас задницы?» — «Ничего-ничего. Ты не обращай внимания. Вот эта тощая — давай ее в кадр...»
— Особенности национального хоккея. Все вошло в кадр?
— Зажгли свет — вроде в бликах замылилось. Тарасов любил хохмить вообще!
«Тарасов приподнимает ей кофточку — и на бюстгальтер прикалывает советский значок...»
— Тогда вспоминайте еще что-нибудь.
— Да масса хохм! У меня была серьезная операция на прямой кишке, толком не восстановился. Весь в бинтах. А тут — матч звезд, приглашают сыграть. Я и вышел.
— Вот вы герой.
— Сталкиваться ни с кем не мог. Так... Тихонечко. А Тарасов на трибуне! Меня подзывает: «Ну зачем ты вышел? Столкнуться боишься — а это хоккей!»
— Правильно.
— «Да беда со мной, — отвечаю. — Только от операции отошел. «А... Я не знал, — отвечает. — Все равно зря вышел!»
— Тоже правильно.
— Хорошо поговорили. Приезжай ко мне, говорит. Потолкуем. А я как раз хотел расспросить про Тихонова — это ж Тарасов его рекомендовал!
— Да бросьте.
— Тарасов его рекомендовал в рижское «Динамо»! Там просили «человека знающего». Тарасов знал его возможности. Тихонов — собранный, порядочный во всех отношениях. Мы с ним дружили.
— Но не пел. В отличие от Тарасова.
— Анатолий Владимирович мог ни с того ни с сего затянуть вдруг от бортика. Или в раздевалке гимн Советского Союза грянуть, как в Австрии на чемпионате мира. Нас-то туда не пускали, а ребята потом рассказывали: им идти на лед — и тут Тарасов запел! Чернышев куплет дослушал — понял, что Анатолий Владимирович собирается до конца исполнять. Поморщился: «Хватит, прекрати! И так на мозги действует...» А Тарасов все громче: «Союз нерушимый...» Очень был своеобразный человек. Ой, самую-то я хохму про Тарасова забыл!
— Рассказывайте скорее.
— Было это в Австрии. Чемпионат мира. Тарасов уже отошел от дел. Приехал как почетный гость. Во Дворце спорта шикарный буфет, гляжу — сидит Анатолий Владимирович... Подхожу: «Можно к вам?» — «Да ради бога, садись!» Мимо проходит официантка, такая импозантная девица. С огромной грудью. Тарасов... Я просто обалдел!
— После эротических плакатов в бане лично я готов ко всему.
— При всех приподнимает ей кофточку...
— Пожалуй, не ко всему я был готов.
— На бюстгальтер прикалывает советский значок!
— Ах, как прекрасно.
— Я не усидел: «Что вы делаете?! Что за безобразие? Вы же известный человек — сейчас увидят, напишут...»
— Что Тарасов?
— Хрипло, не оборачиваясь на меня: «Да ерунда. Меня Сеглин научил — это в порядке вещей...» Команда у нас была шита белыми нитками. Говорю: «Проиграем, наверное?» — «Все равно победим!» — «Почему вы так уверены?» — «Мы — самые бедные. Ребята копейки получают. Это большую роль играет!» А самое тяжелое воспоминание о Тарасове — это Финляндия.
— Что было?
— Буфет, журналисты собираются. С Тарасовым приехала вторая дочь Галя, худенькая. Он садится, заказывает пиво. Ей какую-то водичку. Вдруг она на весь зал: «Папа! Что ты наделал?!» Он смотрит на нее — понять ничего не может. «Ты кофточку пропил!» — «Какую кофточку?» — «Пиво стоит 20 марок — и кофточка столько же!» Вот это я слышал своими ушами.
— Что Анатолий Владимирович?
— Все это слышали. Тарасов так взглянул на нее — и заплакал. Я сразу подбежал, обнял его: «Да бросьте, Анатолий Владимирович...» — «Представляешь, я — Тарасов! Меня пригласила на хоккей международная федерация. Вдруг такое услышать — от дочери?»
— Неприятно.
— Говорю ему: «Она, наверное, в первый раз за границей?» — «Да, впервые, вот вывез...» Ну и шокировало девушку сопоставление цен. Как-то я Тарасова успокоил.
— Тренировки Тарасова — ад?
— Как на галерах. Ребята ползали, таскали какие-то тяжести одной рукой. Явный перебор в плане нагрузок. Вот многие и стали сердечниками. Мог загнать команду в лес — врезайтесь с разбега в дерево плечом! Я все это видел — испытывал какое-то странное чувство. Будто передо мной люди-роботы. Вроде и неординарные упражнения, но здоровье-то гробилось...
— Кто первый приходит на ум?
— Рано умер парень, атлет такой был. Брежнев! Наверное, первый не выдержал. Хотя выглядел — одни мышцы. Штанги поднимал какие-то невероятные. Даже прозвище у него было — Гиря. Думаю, поднять статистику ранних смертей игроков — тот ЦСКА будет на первом месте. До семидесяти мало кто дожил.
«Чернышев так расстроился, что получил инсульт»
— Вы были на матче со «Спартаком» — когда Тарасов увел команду со льда?
— Был, конечно.
— Что запомнилось?
— Несправедливость судейства. Предвзятое. Карандин был вообще своеобразным человеком. Кстати, предлагал мне переехать работать в его город, Новосибирск. Давали квартиру. Как судья мог повернуть куда угодно.
— Татьяна Тарасова рассказывала — после того матча отец вышел в толпу перед Дворцом спорта. Эти люди рвали на нем волосы.
— Рвали волосы?! Да бросьте! Какая-то чепуха...
— Вдова Тарасова рассказывала — к Чернышеву Анатолий Владимирович относился снисходительно. Всерьез не воспринимал. Называл — «художник».
— Ну да, наверное! Аркадий Иванович был интеллигент такой. Тонко чувствующий любого собеседника, понимающий... Стиль общения какой-то аристократический. Говорил убедительно. Ребята его уважали, хоть Чернышев голоса не повышал. Но вот однажды его недооценили — Аркадий Иванович так расстроился, что случился инсульт.
— Это кто же недооценил?
— Было чествование «Динамо». К какой-то дате. Награждали дорогими подарками, медалями, орденами... Знаете, что дали Чернышеву?
— Что?
— Грамоту! Просто грамоту! Валерию Васильеву — орден, еще кому-то — орден. А Чернышеву — ничего. Он так расстроился, что пошел, купил бутылку водки, выпил, и его хватил инсульт.
— Вы были на том вечере?
— Нет, мне сын Чернышева рассказывал. Мы дружим до сих пор. Сам Чернышев вроде всегда был рядом, но мы особо не беседовали. Ни одного интервью не сделали.
Кольт в Сиэтле
— Вы столько стран объехали. У всякого путешественника была история, как ночевал на улице. У вас тоже найдется?
— На улице — что-то не помню... У меня другая история. В Сиэтле Игры доброй воли. Взял я хороший автомобиль в аренду. Жили в какой-то деревне — приблизительно мне нарисовали, куда ехать. Еду — и запутался! Гляжу, едет на джипе какой-то чудак в ковбойской шляпе. С английским у меня хреново, что-то на пальцах ему объяснил. O'key, кивает. Давай за мной. Приехал на какое-то ранчо. Одни ковбои в шляпах, у каждого вино, балагурят. Думаю — куда он меня привез? Заставили меня выпить крепленого вина. Как-то объяснил — приехал, мол, комментировать хоккей. Из Советского Союза. Гудели-гудели вокруг, наконец хозяин ранчо заплетающимся языком: «Сейчас конкурс на самого меткого!» Несет из сарая целый мешок кольтов.
— Надеюсь, не вам на голову ставили яблоко?
— Вот слушай! Какие-то с длинными стволами, барабанами. Все вываливает. Ставит на какую-то перекладину бутылки и объявляет: «Кто выигрывает — получает 100 долларов!»
— Вам тоже пришлось стрелять?
— Мне тоже вручили кольт. Здоровый, тяжелый. Не стрелял я прежде ни разу в жизни. Десять раз выстрелил — одну бутылку расколотил. Последнее место занял. Шериф обрадовался до смерти: «О! Русские-то стрелять не умеют. А вы их боитесь, мать вашу...» Ковбои повалились от смеха, им уже много не надо было. Повезли меня искать гостиницу — усадили в какой-то фургон. На моей машине кто-то сзади ехал. Надели мне...
— Повязку на глаза?
— Нет! Гирлянду цветов! Я отбрыкивался, но заставили: «Ты почетный гость». Еле от них отделался. Дальше — больше!
— Что может быть круче кольта и гирлянды на шее?
— Спрашиваю: где дворец-то спортивный? Указывают на чистое поле. Где? Что? Оказывается, вырыта огромная яма — в ней! Захожу — Тихонов меня окликает. Вид какой-то всклокоченный. Оборачиваюсь: «Витя, что с тобой?» Тот шепотом: «Сбежал Федоров!»
— Вот вам и кольт.
— Я даже не понял: «Как сбежал?» — «Да вот вышел за околицу — и сбежал. Не знаю, что делать!»
— Подсказали бы уважаемому человеку.
— Я и подсказал: «Вот сейчас будет репортаж на Москву. Выскажите свое мнение...» Тихонов даже руками всплеснул: «Ты что, ты что! У меня уже Могильный сбежал. Придется партбилет на стол класть! Что будет — страшно подумать... Не дай бог, просочится».
— Но ведь просочилось же?
— А как просочилось? Вторым тренером был Игорек Дмитриев. Я очень его любил. Говорю ему: «Давай как-то историю обнародуем. Все равно ведь узнают». Тот парень умный, смекнул: «Выпусти-ка меня в эфир». Садимся к микрофону — я выдаю на весь Советский Союз новость: «Такое дело, уехал в неизвестном направлении...» — а Дмитриев вдруг подхватывает мысль. Совершенно для меня неожиданно: «Вообще-то я Федорова не осуждаю! Талантливый артист, певец имеет право выбора, на какой сцене выступать. Федоров — гений, у него большое будущее! Я его понимаю! Отбросим политику, я говорю как профессионал...»
— Ну и как отреагировала Москва?
— Как-то Игорек задал философский тон всей истории — и в Москве так же: «Что ж поделаешь...» Так все и заглохло. Но Дмитриев меня потряс!
— Дмитриев тяжело умирал, рак мозга. Уже тогда нездоровилось?
— Нет. Тогда был в полном порядке. Знаете, с чего пошла онкология? В Италии попал в аварию на машине, ударился головой. Это было после.
А в этом Сиэтле я восхитился мобильным телефоном — а мне взяли и его подарили! Здоровенную трубу!
— Говорите до сих пор?
— Вернулся в Союз — выяснилось, что пользоваться им невозможно. Частоты не совпадают с нашими.
— Худшая по организации Олимпиада?
— В Сараево было не очень. Но отношение было доброе — это как-то сглаживало.
— Вы столько колесили по миру. Ни разу мысль не мелькнула — «останусь»?
— Ни разу. Хоть у меня родственники по линии отца эмигрировали. Я в Штатах был раз пятьдесят! Нет, не для меня страна... К дочке езжу в Испанию, говорит: «Оставайся». Ни в коем случае!
«Лужа крови, крошево из костей...»
— Жизнь у вас удивительная.
— Сам поражаюсь. С Левой Яшиным в хоккей мальчишками играли. На стадионе «Динамо» заливали первый лед. Однажды пришел долговязый паренек, играл прилично. Остался в нашей компании. Как-то появляется человек с фотоаппаратом: «Ребята, подойдите! Я из «Пионерской правды»...» Представились мы. Лева себя назвал: «Яшин, слесарь из Подмосковья». На следующий день газета выходит — стоим в ряд, каждый по фамилии подписан!
— Сохранилась?
— Так ее берег — и, ч-черт... Кому-то отдал! А уж годы спустя семьями отдыхали в Софрине. Там дом отдыха был от Радиокомитета. Мы не расставались!
— Сколько воспоминаний. Я вам завидую.
— Чему завидовать-то? Мне 86! Жизнь однообразная. Дома сижу, смотрю телевизор. Могу за руль сесть, проехать в Серебряный Бор. Тут рядом. Живописное место!
— Просто погулять?
— Да. Продышаться. Тут вернулись от дочки, она под Валенсией живет — и сразу в Серебряный Бор. Забыл про московские ограничения — штраф пришел!
Что-то родителей стал часто вспоминать. У меня же папа знаменитый!
— Чем?
— В центре Владивостока стоит огромный памятник Лазо — его! В центре Рыбинска бурлак — тоже его!
— Вот это да. Бурлак просто прекрасный, недавно его видел.
— Отец чудом уцелел — он был капитан, служил в Брестской крепости. Как раз в июне уехал в отпуск — и не погиб. Помню, как траншеи копали в Звенигороде. Никто не представлял, откуда появится немец! Потом в эвакуацию уехали, в Челябинск. Родня приютила. Вот там была самая жуткая картина.
— Что случилось?
— Глухой дед на повозке. А сзади идут танки — если хоть на пять минут опоздают к эшелону, пойдут под трибунал! Как они этому деду гудели — весь Челябинск дрожал!
— Так что?
— Проехали прямо по нему. Лошадь убежала. А мы сбежались смотреть — лужа крови, крошево из костей... Просто кошмар. Вот тогда я почувствовал, что такое война.
— Все сослуживцы отца в Бресте погибли?
— Почти все. После войны поехал туда — лепил их портреты. Кого по памяти, кого по фотографии. Говорят, до сих пор стоят.
— Последнее, чему научились в свои 86?
— Философски относиться ко всему вообще. Вроде больно бьет — а заставляешь себя думать: нет, не больно... Мне несложно, я человек добрый!
— В какие моменты чувствуете себя молодым?
— Я всегда чувствую себя молодым. Вообще оптимист по жизни. Никогда не унывал! Не верю, что мне столько лет. Сколько ж всего было в жизни, но как быстро пролетело! Я в 70 лет в хоккей играл, капитан сборной журналистов. В скорости никому не уступал. Поехали в Минск, сыграл против Лукашенко. Тот узнал, сколько мне лет, — подошел и расцеловал.
Юрий Голышак
